1. Мартин Хайдеггер Основные Понятия Метафизики Краткое Содержание
2. Хайдеггер Основные Понятия Метафизики Скачать
3. Хайдеггер Основные Понятия Метафизики Кратко
4. Хайдеггер М. Основные Понятия Метафизики Скачать

Реферат: Мартина Хайдеггера и основные понятия метафизики. Биография Мартина Хайдеггера Один из крупнейших философов XX века - Мартин. Хайдеггер (1889 - 1976. Основная книга. Понятие метафизики. Это понятие занимает. 'ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ МЕТАФИЗИКИ' ('Die Grundbegriffe der Metaphysik') - работа Хайдеггера. Явилась названием.

(1889-1976) И ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ Общая характеристика экзистенциализма Философия М.Хайдеггера занимает особое место в философии ХХ века. 'Хайдеггер никого не оставляет равнодушным. Знакомство с его текстами порождает весьма пеструю картину реакций - от восторженного почитания и желания подражать до возмущенного неприятия и категорического отталкивания' 7; 69. Идеи Хайдеггера самым серьезным образом повлияли на развитие философии II половины ХХ века, на всю совокупность гуманитарного знания в целом. Ему удалось нащупать 'пульс времени' ХХ века, который обозначил центральные проблемы философии - проблемы Духа и духовности, пропущенные сквозь призму проблем бытия, культуры, цивилизации, мышления, истины, творчества, личности. Но его философию нельзя понять без знакомства с понятийным аппаратом Э.Гуссерля. Эпиграфом к философии Хайдеггера, как ни к кому другому, могут служить слова Фауста относительно первой фразы 'Евангелия от Иоанна': 'вначале было слово', в переводе Б.Пастернака.

'Вначале было Слово?' С первых строк Загадка. Так ли понял я намек?

Ведь я так высоко не ставлю слова, Чтоб думать, что оно всему основа. 'Вначале Мысль была'. Он ближе этот стих передает. Подумаю, однако, чтобы сразу Не погубить работы первой фразой. Могла ли мысль в созданье Жизнь вдохнуть?

'Была вначале Сила'. Вот в чем суть!

Но после небольшого колебанья Я отклоняю это толкованье. Я был опять, как вижу, с толку сбит: 'Вначале было Дело' - стих гласит. Хайдеггера можно считать классиком экзистенциальной философии и философской герменевтики, серьезный вклад он внес в учение феноменологии, даже философского мистицизма,- на этой основе можно выделить четыре этапа его творчества. И все-таки, прежде всего, Хайдеггер экзистенциалист: он продолжает воспевать Человека и Его Бытие даже тогда, когда порывает с экзистенциализмом. Бытие Человека - это Дело жизни для Хайдеггера 5; 319-326.

Учитывая все противоречия, имевшие место между Хайдеггером и современниками-экзистенциалистами, можно утверждать, что Хайдегге р - экзистенциалист по духу своему. Вслед за представителями 'философии жизни', особенно С.Кьеркегором, он развивает идею о принципиальной недоступности для мысли, заключенной в традиционный понятийный каркас, истинного бытия человека - экзистенции, а потому отказывается от традиционного категориального аппарата философии, который складывался с начала XVII века, со времен Ф.Бэкона и Р.Декарта.

Учение о сущности человека и понятие экзистенции Человек, считает Хайдеггер, это 'сущее, существующее способом экзистенции. Только человек экзистирует'. Скала, дерево, лошадь, ангел, бог существуют, но они не экзистируют. Это не значит, продолжает Хайдеггер, что человек - действительно сущее, а все остальное - недействительно, кажимость или человеческое представление. 'Предложение 'Человек экзистирует' означает: человек есть то сущее, чье бытие отмечено открытым стоянием внутри непотаенности бытия, отличительно благодаря бытию, отличено в бытии.

Экзистенциальное существо человека есть основание того, что человек умеет представить сущее как таковое и иметь сознание о представленном' 1; 32. Причем специфика сознания человека состоит в том, что оно (сознание) предполагает экзистенцию в качестве essentia человека, т.е. В качестве сущности. Сущность человека понимается Хайдеггером как 'то, в качестве чего человек существует, п ока он человек' Там же.

Итак, сущность человека в его качестве как человека. Сущностное качество человека отлично, как считает Хайдеггер, от самости человека. (Здесь уместно вспомнить, что Хайдеггер был учеником Гуссерля, а последний принципиально разводил феномен и явление.) Самость человека - это качество человека как сущего, как явления, но не человека как сущности. Самость человека - это первое определение человека.

Экзистенция - феномен человека,- качество человека как сущности. Человек - это редкое существо, если посмотреть его процентное соотношение с биомассой, со всем живым на Земле.

Но редкость человека не только в малом удельном весе. Редкость заключается в том, что человек старается не думать о том, почему он думает. Хайдеггер описывает современную ситуацию: человек старается отмежеваться от вопросов: почему бытие есть, а не отсутствует? В чем суть бытия? Каково истинное бытие? Это не значит, что человек не догадывается об этом.

Наоборот, догадывается, но старается не думать. Человек как паук плетет сеть научных понятий и концепций, все полнее овладевая миром, вырабатывая все новые способы устройства в нем и обустраивания себя.

Окружающий человека мир превратился в одни названия, бытие как бы исчезло. 'При определении человечности человека как эк-зистенции существенным оказывается не человек, а бытие как экстатическое измерение эк-зистенции' 5; 331. Именно бытие является предметом фил-о-софии; современную же философию нельзя и назвать философией, поскольку она своим предметом сделала мета-физику и рассуждает только о fusic'е (=природе), о сущем. Из бытия, о котором говорили древние, так называемые 'философы' сделали сущее. Человек забыл о смысле жизни, а 'осмысление есть мужество ставить под вопрос прежде всего истину собственных предпосылок и пространство собственных целей' 1; 41, а так же: 3; 95-97. Обратим внимание, что предметом беспокойства у Хайдеггера являются предпосылки и цели человека,- здесь и будет разворачиваться 'главное действо'.

'Фундаментальная онтология': учение о бытии Метафизика, буквально означающая 'то, что после физики', т.е. После природы,- занимается поиском начал этой природы, но почему-то, недоумевает Хайдеггер, называет эти начала сущего совсем иным понятием 'бытие'.

Сущее, или что то же самое, существующее, должно иметь понятие, которое бы его отражало, и такое понятие есть, это понятие 'сущее'. Соответственно, для обозначения начал сущего (начал существующего) должно быть понятие 'начала сущего'.

Бытие как таковое не является сущим. Поэтому недопустимо, чтобы бытие называли понятием 'сущее'. Точно так же начала бытия не должны обозначаться с помощью понятия 'начала сущего'. Начала бытия есть начала бытия; начала сущего есть начала сущего и не нужно путать различные начала. Хайдеггер принципиально не согласен с подменой терминов. Бытие 'есть Оно само.

Бытие - это не бог и не основа мира. Бытие шире, чем все сущее, и все равно оно ближе человеку, чем любое сущее. Бытие - это ближайшее. Однако ближайшее остается для человека самым далеким', поскольку человек держится прежде всего за сущее 5; 329, радуется больше всего сущему, не может жить без сущего. И, к сожалению, может обходиться без бытия. Учением о сущем и о его началах занимается онтология; 'ontos' в переводе с греческого и означает 'сущее', а онтология - как учение о сущности сущего.

Но метафизика смешала воедино сущее как таковое и божественное сущее. Сущее потаенно, божественное сущее, напротив, непотаенно.

Непотаенное сущее и есть бытие. Традиционная метафизика раскрывает таящееся в себе сущее, следовательно, не-божественное сущее. (В этом пункте Хайдеггер выступает против тысячелетней европейской традиции.) Непотаенное сущее, или бытие, не может быть названо традиционным именем - 'онтоло гия', а должно носить имя 'фундаментальная онтология'. Понятие 'фундаментальная онтология' указывает на то, что здесь предметом мысли становится не сущее и не истина сущего, а бытие и истина бытия. 'Мышление бытия не ищет себе никакой опоры в сущем. Бытийное мышление чутко к неспешным знамениям неподрасчетного и признает в нем непредвидимый приход неотклонимого. Это мышление внимательно к истине бытия и тем помогает бытию истины найти свое место в историческом человечестве' 1; 40.

Чтобы вернуться к проблеме бытия, нужно осмыслить человека, наделенного этим бытием, поскольку бытие - есть бытие думающего о нем человека. Для фиксирования такого человеческого бытия Хайдеггер в 'Бытии и времени' предлагает термин 'Dasein' - 'Вот-бытие', т.е. Бытие, которое открыто человеку: 'Вот'.

Другими словами, 'Вот'- открытость, означает характер связи человека и мира как предпосылку бытия; место же, в котором стоит человек и куда ему является эта открытость бытия ('Вот'), именуется Хайдеггером как 'присутствие' 1; 30-31,- место, куда стекаются смысложизненные цел и человека. Учение о смысле бытия человека Для выявления специфически человеческого бытия, сущность которого заключена в его экзистенции, - именно этим Хайдеггер взбудоражил мировую общественность, он вводит экзистенциалы,- понятия, с помощью которых только и возможно приближение к сущности человека - экзистенции. Это - упоминавшееся 'Вот-бытие' ('Dasein') и 'Забота'.

Введение новых терминов - не терминологическое своеволие автора. 'Dasein', или 'Вот-бытие', понимаются как смысл человеческого бытия. Хайдеггер претендует на самостоятельное решение философских проблем, даже на постановку новых проблем - смысла жизни в экзистенциальном измерении жизни.

Описание смысла жизни человека в понятиях прошлых систем недопустимо, поскольку применение прежних терминов неосознанно приводит к принятию предпосылок прошлых мыслительных схем. И в этом Хайдеггер несомненно прав. Раньше считалось, что человек живет в пространстве и времени. Но пространство человека может быть соотнесено лишь с человеческим пространством. В рассуждениях о человеке, считает Хайдеггер, и речи не может быть о физическом пространстве.

Человеку присуще собственное пространство - это экзистенциальное - жизненное - пространство. 'Вот' не просто означает, но специфицирует место человека в экзистенциальном жизненном пространстве. Вторая часть термина 'Вот-бытие' означает, что бытие человека - это не просто жизненное пространство, но культурно-историческое пространство, а культурно-историческое пространство - это уже не культурно-историческое пространство, а культурно-историческое время. В целом, заключает Хайдеггер, 'Вот-бытие' означает место человека в его историчности, где пространство существует не параллельно со временем, но встроено в него, а значит, в экзистенциальном бытии бытием становимся мы сами.

Поэтому центральной характеристикой 'Вот-бытия' становится Забота, которая определяется следующим образом- 'быть всегда впереди себя в мире'. В классической философии любая категория почти всегда имела оппозиционную, полярную данной, категорию, поэтому категории чаще всего 'смотрели друг на друга' и направлялись друг против друга. Хайдеггер нагружает свой категориальный аппарат свойством непрерывного беспокойства и определяет вектор - будущее. Поскольку бытие человека принципиально темпорально, значит, должны быть темпоральны и понятия - экзистенциалы, описывающие временное бытие человека.

Вот что пишет сам Хайдеггер: экзистенция есть 'вид бытия, а именно бытие того сущего, которое стоит открытым для открытости бытия, где это сущее стоит, умея в ней устоять. Это умение устоять продумывается под именем 'заботы'.

Экстатическое существо присутствия понимается из заботы, так же как, наоборот, забота удовлетворительным образом осмысливается только в ее экстатическом существе. Так понятое вы-ступание есть существо эк-статики, как ее надо здесь мыслить. Эк-статическое существо экзистенции оказывается поэтому недостаточно понятым также еще и тогд а, когда ее представляют себе только как 'стояние вовне' и 'вовне' понимают как уход от внутреннего, присущего имманентности сознания и духа; ибо так понятая экзистенция все еще представлялась бы из 'субъективности' и 'субстанции', между тем как 'вне' неизменно надо понимать в смысле выступания открытости самого бытия.

Статус экстатического покоится, как ни странно это звучит, на понимающем стоянии внутри этого 'вне', этого 'вот' непотаенности, в качестве которой пребывает само бытие. То, что надо слышать в имени 'экзистенция', когда это слово употребляется вн утри мысли, осмысливающей истину бытия из нее самой, могло бы прекрасно быть названо словом 'выстаивание'1; 31.

Использование такой длинной цитаты продиктовано единственной целью - не ущемить открытость хайдеггеровской мысли, продемонстрировать его 'Вот-бытие'. Учение о языке как истине бытия Хайдеггер длительное время занимается древнегреческой философией, которая впервые вывела понятие 'бытие'. Если осуществить семантический перевод, то в современном языке древнегреческое 'бытие' должно означать 'присутствовать': 'суть этого присутствия глубоко таится в первоначальном имени бытия.

В присутствии непродуманно и потаенно правит настоящее и длительность, правит время. Бытие как таковое. Открывает свою потаенность во времени. Таким образом, время указывает на непотаенность, т.е. Истину бытия' 1; 33.

В этом пункте Хайдеггер опять идет по пути, намеченному Гуссерлем, и различает время как 'протекание сущего' (явление) и время как 'собственное имя истины бытия' (феномен). Последнее - истина бытия, когда она связывается с человеком, определяется как понимание. Это - понимание человеком своего бытия, своей истины, своего смысла: 'смысл бытия' и 'истина бытия' говорят то же самое',- пишет Хайдеггер. Самим бытием 'брошен' в истину бытия, чтобы эк-зистируя. Беречь истину бытия, чтобы в свете бытия сущее явилось как сущее.

Каково оно есть. Явится ли оно и как явится. Решает сам человек' 5; 328. Смысл бытия в том, что бытие дано в его непотаенности, т.е. Смысл непосредственно открыт человеку. Открытость смысла - смысла бытия, в свою очередь, позволяет говорить о понимании смысла (смысла бытия), следовательно, о понимании самого бытия.

Понимание - это открытость ('Вот') человека времени, когда время рассматривается как 'собственное имя истины бытия'. Понимание - это открытость миру, это бытие-в-мире, бытие-с-другими. 'Единящим' началом является язык, который только и придает всему в мире свойственное языку единство. 'Мысль, послушная голосу бытия, ищет ему слово, в котором скажется истина бытия. Это - забота об употреблении языка. От долго хранимой безъязыкости и от тщательного прояснения высветляющейся в ней области приходит сказывание мыслящего.

Мыслящий дает слово бытию' 1; 40-41. 'Говорит друг с другом значит: вместе высказываться о чем-то, показывать друг другу такое, что выявляет в говоримом обговариваемое, выводит его собою на свет. Невыговоренное - не только то, что не поддается оглашению, но несказанное, еще не показанное, еще не достигшее явленности. То, что должно остаться невыговоренным, что сдержано в несказанном, пребывает как несказанное в сокрытом, есть тайна' 1; 265. Существо языка есть сказание о чем-то. Когда язык говорит о бытии, которое непотаенно, то язык не просто сказывает, не раскрывает тайну, поскольку тайны нет,- когда язык говорит о бытии, язык указывает.

Любая речь о языке как бы состоит из двух аспектов: 1) из говорения, т.е. Оглашения мыслей посредством речи, 2) из слушания самого языка, которым мы говорим.

Слушание языка является предпосылкой для говорения, иначе говорение будет бессмыслицей. Чтобы начать говорить, надо услышать, что нам говорит язык, т.е. Надо услышать как говорит язык. Это, во-первых. Но, спрашивает Хайдеггер, разве может язык говорить? Разве язык имеет собственные орудия речи? Конечно, нет.

Это, во-вторых. Но между 'первым' и 'вторым' нет противоречия. Язык говорит нам свой сказ, т.е. Показывает нам, что он вобрал в себя, что он в себе имеет. Язык сказывает о бытии, мы же используем язык (сказ) языка, мы употребляем сказ языка, чтобы дать свой сказ о себе.

Другими словами, не мы говорим языком (сказом), а язык говорит в нас, язык говорит нами. Язык не может реализовать себя иначе, чем через говорящего языком (сказом языка) человека.

'Человек - не только живое существо, обладающее. Язык есть бытия, живя в котором, человек эк-зистирует, поскольку, оберегая истину бытия, принадлежит ей' 5; 331. Учение о герменевтичности бытия Хайдеггер начинал как феноменолог, поэтому в очередной раз в его философии воплощаются идеи учителя. Хайдеггер использует идею интерсубъективности, выраженную понятием 'интенциональность'. Язык как сказ о бытии есть первичный пласт, который вводит человека в бытие. Язык, по Хайдеггеру, - не функция человека, не свойство бытия, но событие (субъект) бытия. Хайдеггер противопоставляет термин 'событие' традиционному понятию философии 'субъект': 'событие' понимается как со-бытие, сосуществующее бытие - языка и человека во времени.

Событие есть временное соверш ение языка, осуществление языка через человека. В этом состоит языковость бытия. Человек не создает слово каждый раз, когда говорит: слово есть вестник бытия-времени, с помощью слова человек прислушивается к бытию. За словом 'вестник' еще в древнегреческой мифологии и ранней философии стоял Гермес, сын Зевса и Майи, считавшийся самым красноречивым богом и всегда находивший выход из любого положения,- качества, которые сделали Гермеса послом и вестником богов. Как посол, Гермес сообщал людям волеизъявление богов, а как вестник, приносил информацию богам из мира людей. Поэтому и язык, по Хайдеггеру, герменевтичен. Язык приносит весть от самого бытия, язык говорит 'на языке' бытия, следовательно, бытие тоже герменевтично.

Но бытие не дано услышать всем, поскольку, как был о сказано в самом начале повествования о Хайдеггере, не все задумываются о бытии, о смысле человеческого существования и истине бытия. Бытие дано услышать и понять только поэтам. Поэт не считает себя творцом, он, прислушиваясь к бытию, говорит от имени бытия. Язык есть язык бытия так же, как облака есть облака неба. Язык способствует пониманию человеком своего бытия.

Понимание содержит в себе возможность интерпретации, но интерпретации подвергается не текст, не язык, а само бытие-в-мире человека. Конституирующий момент бытия-в-мире - это речь. Речь понимается Хайдеггером как язык в его осуществлении, как живая речь, т.е. Наряду с элементами естественного языка - лексикой и грамматикой, составной частью речи являются интонация и молчание. Чтобы понять себя, свое бытие, которое только и может быть истиной бытия, необходимо прислушаться к языку, к речи. Опять вслед за Гуссерлем, Хайдеггер различает явление и феномен молчания и ставит вопрос о диалектике молчания (феномен) и немоты (явление). Только в настоящей речи может быть молчание, выражающееся смысловой паузой, а кто не умеет говорить о бытии, тот не умеет и молчать.

Мартин Хайдеггер Основные Понятия Метафизики Краткое Содержание

Поэтому тот, кто молчит, может сказать больше, чем тот, который говорит много. Молчание о бытии как понимание бытия только и является прологом к разговору. Многословие, наоборот, может придать мнимую ясность, считает Хайдеггер,- мысль, которая отражена в пословицах и поговорках, например: 'к раткость - сестра таланта'. Язык, поскольку он раскрывает истину бытия, является предпосылкой понимания. Именно из языка черпает человек предварительное понимание о бытии, о самом себе. Язык, поэтому, описывает круг предпонимания, т.е. Предварительного понимания истины бытия, такого бытия, из которого нет необходимости выходить.

Хайдеггер Основные Понятия Метафизики Скачать

Требование поиска выхода из круга связано, как считает Хайдеггер, с неправильным пониманием бытия, с интерпретацией бытия как сущего. Бытие человека, языка, мира в целом, есть событие (со-бытие). Это - не изолированные миры-субстанции.

Это - горизонты, в точке пересечения которых в каждый момент времени появляется просвет бытия как Истины. Бытие человека как Истины есть 'четвероякая' (.), на все стороны света, открытость. Бытие человека как Истины есть 'Вот-бытие'. Четвероякость означает характер установки по каждому из следующих четырех пунктов: '1) способом, каким человек как человек является самим собой, зная притом самого себя; 2) проекцией сущего на бытие; 3) ограничением существа истины сущего; 4) тем, откуда человек каждый раз берет и каким образом он задает 'меру' истине сущего' 4; 262. Литература для самостоятельной работы 1. Время и бытие. Статьи и выступления.- М.:Республика,1993 2.

Разговор на проселочной дороге. Избранные статьи позднего периода творчества.- М.:Высшая школа,1991 3. Искусство и пространство // Самосознание европейской культуры ХХ века.

Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе.- М.:ИПЛ,1991 4. Европейский нигилизм // Проблема человека в западной философии. Сборник переводов.- М.:Прогресс,1988 5. Письмо о гуманизме // Проблема человека в западной философии. Сборник переводов.- М.:Прогресс,1988 6.

О сущности истины // Философские науки, 1989.- № 4. Слова Ницше 'Бог мертв' // Вопросы философии, 1990.- № 7.- С. Гадамер Х.-Г.

Хайдеггер и греки // Логос,1991.- № 2. Круглый стол: философия М.Хайдеггера // Логос,1991.- № 2. Философский энциклопедический словарь.- М.:Советская энциклопедия, 1983.- С.753.

Современная западная философия. Словарь.- М.: ИПЛ, 1991.- С.365-367. Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней.- Т.4. От романтизма до наших дней.- СПб.:Петрополис, 1997.- С.387-396. Экзистенция как свобода // Вопросы философии, 1992.- № 8.-С.

Вопросы для самопроверки знаний 1. Что понимает М.Хайдеггер под 'экзистенцией' человека? Чем истинное бытие человека отличается от человека как сущего? Какие проблемы высвечивает М.Хайдеггер, говоря о языковости бытия? О герменевтичности бытия?

Перевод лекции М. Хайдеггера «Что такое метафизика?» впервые был опубликован в ротапринтных сборниках «Судьба искусства и культуры в западноевропейской мысли XX века» (вып. М., 1980) и «Проблема объекта в современной науке» (М., 1980). Вошел также в сборник «Новая технократическая волна на Западе» (М., 1986). Вошел в книгу: М.

Время и бытие: Статьи и выступления (М.: Республика. Переиздание: СПб.: Наука, 2007). Перевод вошел также в сборник: М.

Что такое метафизика? (М.: Академпроект, 2007). Настоящая публикация подготовлена по изданию 1993 года. От переводчика «Что такое метафизика?» — лекция, прочитанная 24.7.1929 при вступлении в должность профессора философии (после Э.

Гуссерля) на общем собрании естественнонаучных и гуманитарных факультетов Фрейбургского университета, многократно переиздавалась. Хайдеггер поместил ее на первом месте в сборнике «Путевые знаки» ( Heidegger М. Что такое метафизика? Вопрос склоняет ожидать, что речь пойдет о метафизике. Мы поступим иначе. Разберем отдельный метафизический вопрос.

Тем самым мы сумеем, если удастся, перенестись непосредственно в метафизику. Только так мы дадим ей реальную возможность представить саму себя. Наш разговор начнем с развертывания определенного метафизического вопроса, перейдем потом к попытке разработать этот вопрос и закончим ответом на него. Развертывание метафизического вопроса. Философия — с точки зрения здравого человеческого рассудка — есть, по Гегелю, «перевернутый мир».

Своеобразие нашего подхода требует соответственно предварительной характеристики. Ее мы получаем из двоякого свойства всякого метафизического вопрошания.

Во-первых, всякий метафизический вопрос всегда охватывает метафизическую проблематику в целом. Он всегда и идет от этого самого целого. Во-вторых, всякий метафизический вопрос может быть задан только так, что спрашивающий — в качестве спрашивающего — тоже вовлекается в него, т. Тоже попадает под вопрос. Это послужит нам указанием: наш метафизический вопрос должен касаться целого и отправляться от сущностного местоположения нашего вопрошающего присутствия.

Мы задаемся вопросом здесь и теперь, для нас. А наше присутствие — в сообществе исследователей, преподавателей и учащихся — определяется наукой. Какое существенное событие происходит в основании нашего человеческого бытия из-за того, что наука стала нашей страстью? Научные области далеко отстоят друг от друга.

Способ разработки ими своих предметов в корне различен. Это распавшееся многообразие дисциплин сегодня еще как-то скрепляется только технической организацией университетов и факультетов и сохраняет какое-то значение только в силу практической целеустановки отраслей. Укорененность наук в их сущностном основании, наоборот, отмерла. И всё же: во всех науках мы, следуя их наиболее подлинной интенции, вступаем в отношение к сущему самому по себе. Как раз если смотреть с точки зрения наук, ни одна область не имеет превосходства над другой, ни природа над историей, ни наоборот. Ни один способ разработки предмета не имеет преимуществ перед остальными. Математическое познание не строже, чем историко-филологическое.

У него есть разве что характер «точности», не совпадающей со строгостью. Требовать от историографии точности значило бы выступить против идеи специфической строгости гуманитарных наук. Мироотношение, пронизывающее все науки как таковые, заставляет их искать само по себе сущее, чтобы сообразно его существу, содержанию и способу существования сделать его предметом фронтального исследования и обоснованного определения. В науках — соответственно их идее — происходит подход вплотную к существенной стороне всех вещей. Это особенное отношение к миру, нацеленное на сущее как таковое, в свою очередь поддерживается и направляется определенной свободно избранной установкой человеческой экзистенции.

В каком-то отношении к сущему состоят ведь и донаучная и вненаучная деятельность или бездеятельность человека. У науки в противоположность повседневной практике есть та характерная особенность, что она присущим только ей образом подчеркнуто и деловито дает первое и последнее слово исключительно самому предмету. Среди такой деловитости научного исследования, представления, обоснования имеет место своеобразно ограниченное подчинение науки самому по себе сущему, направленное на то, чтобы раскрытие последнего шло только от него же самого.

Эта строгая подчиненность исследования и научной теории сущему перерастает, далее, в основание для возможности своего рода ведущей, пусть ограниченной, роли науки внутри всей человеческой экзистенции. Особенное мироотношение науки и направляющая ее установка человека могут быть целиком поняты, конечно, только если мы увидим и уловим, что имеет место при таком мироотношении и такой установке. Человек — сущее среди прочего сущего — «занимается наукой». При таком «занятии» происходит не менее как вторжение известного сущего, именуемого человеком, в совокупность сущего, — правда, так, что при этом вторжении и благодаря ему сущее раскрывается именно в том, что и как оно есть. Вторжение науки, раскрывая сущее, помогает ему — по-своему — стать прежде всего самим собой. Эти три — мироотношение, установка, вторжение — в своем исходном единстве вносят зажигательную простоту и остроту присутствия в научную экзистенцию. Если мы недвусмысленно берем высветленное таким образом научное присутствие в свое обладание, то должны сказать: То, на что направлено наше мироотношение; есть само сущее — и больше ничто.

То, чем руководствуется вся наша установка, есть само сущее — и кроме него ничто. То, с чем работает вторгающееся в мир исследование, есть само сущее — и сверх того ничто. Только странное дело: как раз когда человек науки закрепляет за собой свою самую подлинную суть, он явно или неявно заговаривает и о чем-то другом. Исследованию подлежит только сущее и более — ничто; одно сущее и кроме него — ничто; единственно сущее и сверх того — ничто. Как обстоит дело с этим Ничто?

Случайность ли, что мы невзначай вдруг о нем заговорили? Вправду ли это просто манера речи — и больше ничто? Но зачем нам хлопотать об этом Ничто? Ведь как раз наука отбрасывает Ничто и оставляет его как не имеющее никакого значения. Или всё-таки, когда мы таким путем оставляем Ничто, не оставляем ли мы его тем самым в покое? Хотя об оставлении в каком покое можно говорить, когда мы оставляем Ничто? А что если, впрочем, все эти метания речи движутся уже в пустоте словесной игры.

В противовес им науке не придется ли теперь еще раз со всей серьезностью и трезвостью заявить, что для нее дело идет исключительно о сущем. Ничто — чем еще оно может быть для науки, кроме бреда и вздора? Если наука здесь в своем праве, то ясно одно: о Ничто наука знать ничего не хочет. В конце концов это и будет строго научной концепцией Ничто.

Мы знаем его, когда не хотим о нем, о Ничто, ничего знать. Наука не хочет ничего знать о Ничто. С той же очевидностью, однако, остается верным: когда она пытается высказать свою собственную суть она обращается к помощи Ничто. Ей требуется то, что она отвергает. Что за двойственность приоткрывается здесь? При осмыслении нашей сегодняшней экзистенции как определяющейся через науку мы попали в самую гущу противоречия. Противоречие само собой развертывается в вопрос.

Вопрос только и дожидается, чтобы его явно высказали: как обстоит дело с Ничто? Разработка вопроса.

Разработка вопроса о Ничто должна поставить нас в положение, исходя из которого или окажется возможным на него ответить, или выявится невозможность ответа. Мы остались с Ничто в руках.

Наука с высокомерным равнодушием по отношению к нему оставляет его нам как то, что «не существует». Попытаемся всё же задать вопрос о Ничто. Что такое Ничто?

Уже первый подступ к этому вопросу обнаруживает что-то непривычное. Задавая такой вопрос, мы заранее представляем Ничто как нечто, которое тем или иным образом «есть» — словно некое сущее. Но ведь как раз от сущего Ничто абсолютно отлично. Наш вопрос о Ничто — что и как оно, Ничто, есть — искажает предмет вопроса до его противоположности. Вопрос сам себя лишает собственного предмета.

Соответственно и никакой ответ на такой вопрос тоже совершенно невозможен. В самом деле, он обязательно будет получаться в форме: Ничто «есть» то-то и то-то.

И вопрос, и ответ в свете Ничто одинаково нелепы. Так что вроде бы не требуется даже никакого отпора со стороны науки. Часто цитируемое как основное правило всякого вообще мышления положение об избежании противоречия, общеобязательная «логика» подсекают наш вопрос в корне. Мышлению, которое по своей сути всегда есть мышление о чем-то, поистине пришлось бы, занявшись продумыванием Ничто, действовать вразрез с собственной своей сутью. Поскольку, таким образом, нам вообще отказано в возможности сделать Ничто предметом мысли, то со всем нашим вопрошанием о Ничто мы уже подошли к концу — при условии, что в данном вопросе «логика» высится как последняя инстанция, что рассудок есть средство, а мышление — способ уловить Ничто в его истоках и принять решение о возможных путях его раскрытия. Как, неужели можно покуситься на господство «логики»? Разве рассудок — не полноправный господин в нашем вопросе о Ничто?

Всё-таки ведь только с его помощью мы вообще получаем возможность дать дефиницию Ничто и поставить его как проблему, пусть даже подрывающую себя. В самом деле, Ничто есть отрицание всей совокупности сущего, оно — абсолютно не-сущее. Тем самым мы неким образом подводим Ничто под вышестоящее определение негативного и, значит, по-видимому, отрицаемого. Отрицание же, со своей стороны, согласно господствующему и издавна неприкосновенному учению «логики», есть специфическое действие рассудка. Как же мы собираемся тогда в вопросе о Ничто или хотя бы в вопросе о его подвопросности отправить рассудок на покой?

— Так ли уж надежна, однако, отправная посылка этих рассуждений? Разве Нет, негативность и тем самым отрицание представляют то высшее определение, под которое подпадает среди прочего и Ничто как особый род отрицаемого? Неужели Ничто имеется только потому, что имеется Нет, т. Или как раз наоборот?

Отрицание и Нет имеются только потому, что имеется Ничто? Это не только не решено, но даже и не продумано до постановки отчетливого вопроса. Будем утверждать: Ничто первоначальнее, чем Нет и отрицание. Если этот тезис обоснован, то возможность отрицания как действия рассудка и вместе с нею сам рассудок зависят неким образом от Ничто.

Как он тогда может быть по отношению к Ничто решающей инстанцией? Не происходит ли кажущаяся абсурдность вопроса и ответа относительно Ничто в конечном итоге просто от слепого своенравия распоясавшегося рассудка? Впрочем, если уж мы не даем формальной невозможности вопроса о Ничто сбить себя с толку и наперекор ей всё равно ставим этот вопрос, то должны, наверное, удовлетворять тому, что так или иначе остается основным требованием для возможности постановки любого вопроса. Если уж мы во что бы то ни стало должны поставить вопрос о Ничто — о нем самом,— то надо ведь, чтобы оно сначала просто имелось в наличии.

Надо, чтобы мы имели шанс с ним столкнуться. Где нам искать Ничто? Как нам найти Ничто? Не обязаны ли мы вообще, чтобы найти что-то, заранее уже знать, что оно существует?

В самом деле, человек прежде всего и главным образом способен искать только тогда, когда с самого начала предполагает наличие искомого. В данном случае, однако, искомым является Ничто. Неужели бывают поиски без этого заранее известного наличия, поиски, которым отвечает одно чистое отыскание?

Как бы тут ни обстояло дело, Ничто нам известно, хотя бы просто потому, что мы ежечасно походя и бездумно говорим о нем. Это обыденное, потускневшее всей серостью самопонятных вещей Ничто, так неприметно мелькающее в нашем многословии, мы могли бы даже на скорую руку уложить в «определение»: Ничто есть полное отрицание всей совокупности сущего. Не даст ли нам эта характеристика Ничто на худой конец хоть намек на то направление, в котором мы только и можем натолкнуться на Ничто? Впрочем, ведь даже если мы пока отвлечемся от проблематичности отношения между отрицанием и Ничто, каким мыслимым образом мы — конечные существа — можем сделать совокупность сущего доступной одновременно как в ее всеобщности самой по себе, так и для нас? Мы, пожалуй, в состоянии помыслить сущее целиком в «идее» его совокупности, мысленно подвергнуть этот продукт воображения отрицанию и снова «помыслить» как такое отрицаемое.

На этом пути мы, конечно, получим формальное понятие воображаемого Ничто, однако никогда не получим само Ничто. С другой стороны, Ничто ведь — ничто, и между воображаемым и «подлинным» Ничто может и не оказаться никакого различия, тем более что Ничто в себе тоже предлагает полное отсутствие всяких различий.

Да и само «подлинное» Ничто — разве оно не опять то же закамуфлированное, но оттого не менее абсурдное понятие существующего Ничто? Пусть теперь это будет последний раз, когда протесты рассудка мешают нашим поискам, право-мерность которых может быть доказана только фундаментальным опытом Ничто. Как верно то, что мы никогда не схватываем всё сущее в его безусловной совокупности, так несомненно и то, что мы всё же нередко видим себя стоящими посреди так или иначе приоткрывшейся совокупности сущего. Охват совокупности сущего, собственно говоря, по самой своей природе отличается от ощущения себя посреди сущего в целом. Первое в принципе невозможно. Второе постоянно совершается в нашем бытии.

Конечно, дело выглядит так, словно в наших повседневных заботах мы привязаны именно только к тому или иному конкретному сущему, словно бы затеряны в том или ином круге сущего. Сколь бы расколотой, однако, ни казалась повседневность, она всё-таки, пусть лишь в виде тени, еще содержит в себе сущее как единство «целого». Даже тогда, и именно тогда, когда мы не заняты непосредственно вещами и самими собой, нас захватывает это «в целом», например при настоящей скуке. До нее еще далеко, когда нам просто скучна эта книга или тот спектакль, та профессия или это безделье.

Она врывается, когда «берет тоска». Глубокая тоска, бродящая в безднах нашего бытия, словно глухой туман, смещает все вещи, людей и тебя самого вместе с ними в одну массу какого-то странного безразличия. Этой тоской приоткрывается сущее в целом. Другую возможность такого приоткрывания таит радость от близости человеческого присутствия — а не просто личности — любимого человека. Подобное настроение, когда «всё» становится каким-то особенным, дает нам — в свете этого настроения — ощутить себя посреди сущего в целом. Наше настроение не только приоткрывает нам, всякий раз по-своему, сущее в целом, но такое приоткрывание — в принципиальном отличии от того, что просто случается с нами, — есть в то же время и фундаментальное событие нашего бытия.

То, что мы называем такими «ощущениями», не есть ни мимолетный аккомпанемент нашей мыслительной и волевой деятельности, ни просто побуждение к таковой, ни случайно набегающее переживание из тех, какие приходится как-то преодолевать. Впрочем, как раз когда настроения ставят нас таким образом перед сущим в целом, они заслоняют от нас искомое нами Ничто.

Тем более не станем мы здесь высказывать мнение, будто акт отрицания совокупного сущего, как оно приоткрывается нам в настроениях, поставит нас перед Ничто. Поставить перед ним по-настоящему могло бы тоже только такое настроение, которое по самой сути совершающегося в нем раскрытия обнаруживает Ничто.

Бывает ли в нашем бытии такая настроенность, которая способна приблизить его к самому Ничто? Это может происходить и действительно происходит — хотя достаточно редко, только на мгновения,— в фундаментальном настроении ужаса. Под «ужасом» мы понимаем здесь не ту слишком частую способность ужасаться, которая по сути дела сродни избытку боязливости. Ужас в корне отличен от боязни.

Мы боимся всегда того или другого конкретного сущего, которое нам в том или ином определенном отношении угрожает. Страх перед чем-то касается всегда тоже каких-то определенных вещей. Поскольку боязни и страху присуща эта очерченность причины и предмета, боязливый и робкий прочно связаны вещами, среди которых находятся. В стремлении спастись от чего-то — от этого вот — они теряются и в отношении остального, т.

В целом «теряют голову». При ужасе для такой сумятицы уже нет места. Чаще всего, как раз наоборот, ужасу присущ какой-то оцепенелый покой. Хоть ужас это всегда ужас перед чем-то, но не перед этой вот конкретной вещью.

Ужас перед чем-то есть всегда ужас от чего-то, но не от этой вот определенной угрозы. И неопределенность того, перед чем и от чего берет нас ужас, есть не просто недостаток определенности, а принципиальная невозможность что бы то ни было определить. Она дает о себе знать в нижеследующей общеизвестной формуле. В ужасе, говорим мы, «человеку делается жутко».

Что «делает себя» жутким и какому «человеку»? Мы не можем сказать, перед чем человеку жутко. Вообще делается жутко. Все вещи и мы сами тонем в каком-то безразличии.

Тонем, однако, не в смысле простого исчезания, а вещи повертываются к нам этим своим оседанием как таковым. Проседание сущего в целом наседает на нас при ужасе, подавляет нас. Не остается ничего для опоры. Остается и захлестывает нас — среди ускользания сущего — только это «ничего». Ужасом приоткрывается Ничто.

В ужасе «земля уходит из-под ног». Точнее: ужас уводит у нас землю из-под ног, потому что заставляет ускользать сущее в целом. Отсюда и мы сами — вот эти существующие люди — с общим провалом сущего тоже ускользаем сами от себя. Жутко делается поэтому в принципе не «тебе» и «мне», а «человеку». Только наше чистое присутствие в потрясении этого провала, когда ему уже не на что опереться, всё еще тут.

Ужас перебивает в нас способность речи. Поскольку сущее в целом ускользает и надвигается прямое Ничто, перед его лицом умолкает всякое говорение с его «есть». То, что, охваченные жутью, мы часто силимся нарушить пустую тишину ужаса именно всё равно какими словами, только подчеркивает подступание Ничто. Что ужасом приоткрывается Ничто, человек сам подтверждает сразу же, как только ужас отступит. С ясностью понимания, держащейся на свежести воспоминания, мы вынуждены признать: там, перед чем и по поводу чего нас охватил ужас, не было, «собственно», ничего. Так оно и есть: само Ничто — как таковое — явилось нам. В фундаментальном настроении ужаса мы достигли того события в нашем бытии, благодаря которому открывается Ничто и исходя из которого должен ставиться вопрос о нем.

Как обстоит дело с Ничто? Ответ на вопрос.

Единственно важный для нашей ближайшей цели ответ можно считать уже добытым, если только мы позаботимся о том, чтобы вопрос о Ничто действительно продолжал для нас стоять. Что от нас требуется, так это проследить за превращением человека в свое чистое присутствие, происходящим с нами в настроении ужаса, и схватить открывающееся здесь Ничто таким, каким оно дает о себе знать. Этому сопутствует требование категорически отклонять те характеристики Ничто, которые сложились не в виду его самого. Ничто дает о себе знать в настроении ужаса — но не как сущее. Равным образом не выступает оно и как предмет анализа. Ужас вовсе не способ постижения Ничто.

Тем не менее благодаря ему и в нем Ничто приоткрывается. Хотя опять же не так, будто оно являет себя в чистом виде «рядом» с жутко проседающей совокупностью сущего. Надо сказать наоборот: Ничто выступает при ужасе одновременно с совокупностью сущего. Что значит это «одновременно с»? При ужасе сущее в целом становится шатким. В каком смысле становится? Ведь не уничтожается же всё-таки сущее ужасом так, что оставляет после себя Ничто.

Да и как ему уничтожаться, когда ужас сопровождается как раз нашей абсолютной немощью по отношению к сущему в целом. Скорее, Ничто приоткрывается, собственно, вместе с сущим и в сущем как в своей полноте ускользающем. При ужасе вовсе не происходит уничтожение всего сущего самого по себе; однако нам точно так же нет никакой надобности производить сначала отрицание сущего в целом, чтобы впервые получить Ничто. Не говоря уже о том, что ужасу как таковому чуждо эксплицитное построение отрицательных высказываний, с подобным отрицанием, якобы долженствующим синтезировать Ничто, мы во всяком случае опоздали бы. Мы уже до того встретились с Ничто. Оно, мы сказали, выступает «одновременно» с ускользанием сущего в целом.

В ужасе происходит отшатывание от чего-то, но это отшатывание — не бегство, а оцепенелый покой. Отшатывание исходит от Ничто.

Ничто не затягивает в себя, а сообразно своему существу отсылает от себя. Отсылание от себя как таковое есть вместе с тем — за счет того, что оно заставляет сущее ускользать,— отсылание к тонущему сущему в целом. Это отталкивание-отсылание к ускользающему сущему в целом, отовсюду теснящее нас при ужасе, есть существо Ничто: ничтожение. Оно не есть ни уничтожение сущего, ни итог какого-то отрицания. Ничтожение никак не позволяет и списать себя на счет уничтожения и отрицания. Ничто само ничтожит.

Ничтожение не случайное происшествие, а то отталкивающее отсылание к ускользающему сущему в целом, которое приоткрывает это сущее в его полной, до того сокрытой странности как нечто совершенно Другое — в противовес Ничто. В светлой ночи ужасающего Ничто впервые происходит простейшее раскрытие сущего как такового: раскрывается, что оно есть сущее, а не Ничто. Это выглядящее во фразе необязательной добавкой «а не Ничто» — вовсе не пояснение задним числом, а первоначальное условие возможности всякого раскрытия сущего вообще. Существо исходно ничтожащего Ничто и заключается в этом: оно впервые ставит наше бытие перед сущим как таковым. Только на основе изначальной явленности Ничто человеческое присутствие способно подойти к сущему и вникнуть в него. И поскольку наше присутствие по самой своей сути состоит в отношении к сущему, каким оно и не является и каким оно само является, в качестве такого присутствия оно всегда про-исходит из заранее уже приоткрывшегося Ничто.

Человеческое присутствие означает: выдвинутость в Ничто. Выдвинутое в Ничто, наше присутствие в любой момент всегда заранее уже выступило за пределы сущего в целом.

Тем самым, одновременно совершается 2-а важных действия. Если надоели различные Android ROM'ы или пользователь всегда хотел иметь iOS девайс, но его покупка казалась необоснованной, то благодаря прошивке iROM легко получают аутентичный iOS дизайн на Galaxy Y. Самсунг гранд 2 прошивка 4 4 2.

Это выступание за пределы сущего мы называем трансценденцией. Не будь наше присутствие в основании своего существа трансцендирующим, т.

Е., как мы можем теперь уже сказать, не будь оно заранее всегда уже выдвинуто в Ничто, оно не могло бы встать в отношение к сущему, а значит, и к самому себе. Без исходной открытости Ничто нет никакой самости и никакой свободы. Тем самым ответ на вопрос о Ничто получен. Ничто — не предмет, ни вообще что-либо сущее.

Оно не встречается ни само по себе, ни пообок от сущего наподобие приложения к нему. Ничто есть условие возможности раскрытия сущего как такового для человеческого бытия.

Ничто не составляет, собственно, даже антонима к сущему, а исходно принадлежит к самой его основе. В бытии сущего совершает свое ничтожение Ничто. Теперь, наконец, дадим слово слишком уже долго сдерживавшемуся сомнению. Если наше присутствие способно вступать в отношение к сущему, т.

Экзистировать, только благодаря выдвинутости в Ничто и если Ничто исходно открывается только в настроении ужаса, не придется ли нам постоянно терять почву под ногами в этом ужасе, чтобы иметь возможность вообще экзистировать? Между тем не мы ли сами признали, что чистый ужас бывает редко? Что главное, мы ведь все так или иначе экзистируем и вступаем в отношение к сущему, каким мы не являемся и каким являемся сами, — без всякого такого ужаса. Не есть ли он прихотливая выдумка, а приписанное ему Ничто — передержка? Но что значит, что исходный ужас бывает лишь в редкие мгновенья? Только одно: на поверхности и сплошь да рядом Ничто в своей исходной сути от нас заслонено.

Тем, что мы в определенном смысле даем себе совершенно потонуть в сущем. Чем больше мы в своих стратегемах повертываемся к сущему, тем меньше даем ему ускользнуть как таковому; тем больше отворачиваемся от Ничто. Зато и тем вернее мы выгоняем себя на обыденную внешнюю поверхность нашего бытия. Между прочим, это наше постоянное, хотя и двусмысленное отворачивание от Ничто до известных пределов отвечает его собственному смыслу. Оно, Ничто, в своем ничтожении как раз и отсылает нас к сущему.

Ничто ничтожит непрестанно без того, чтобы мы знали об этом событии тем знанием, каким повседневно руководствуемся. Что может навязчивее говорить о постоянной и повсеместной, хотя и заслоненной открытости Ничто для нашего присутствия, чем отрицание?

Оно, однако, вовсе не добавляет к данности свое Нет от себя как средство отталкивания и противополагания, наподобие некой изолирующей прокладки. Да и как может отрицание извлечь свое Нет из самого себя, когда оно ведь только и способно отрицать, когда ему уже пред-дано что-то подлежащее отрицанию? А как иначе увидеть в отрицаемом и подлежащем отрицанию нечто обреченное на «Нет», если не в силу того, что всякая мысль как таковая заранее уже имеет Нет в виду?

Нет, со своей стороны, способно открыться только тогда, когда его источник, т. Ничтожение, в качестве которого пребывает Ничто, и, стало быть, само Ничто выходят из своей потаенности. Не Нет возникает в силу отрицания, а отрицание коренится в Нет, проистекающем из ничтожения Ничто.

Хайдеггер Основные Понятия Метафизики Кратко

Отрицание есть лишь вид ничтожащего поведения, т. Такого, которое заранее уже опирается на ничтожение Ничто. Тем самым вышеназванный тезис у нас в общих чертах доказан: Ничто — источник отрицания, не наоборот. Если таким образом могущество рассудка надламывается в области вопросов о Ничто и о бытии, то решается и судьба господства «логики» внутри философии. Сама идея «логики» расплывается в водовороте более изначального вопрошания. Как бы часто и разнообразно отрицание — высказанное или нет — ни пронизывало собою всякое мышление, оно ни в коем случае не служит единственным полноправным свидетельством той открытости Ничто, которая сущностно принадлежит нашему бытию.

По сути дела отрицание нельзя принимать ни за единственный, ни даже за главный род ничтожащего поведения, в котором наше бытие сотрясается ничтоженьем Ничто. Бездонней, чем простая уместность обдуманного отрицания — жесткость действия наперекор и режущая острота презрения. Ответственней — мука несостоятельности и беспощадность запрета. Тягостней — горечь лишения.

Эти возможности ничтожащего поведения — силы, среди которых наше бытие несет, хотя и не преодолевает, свою заброшенность, — вовсе не разновидности простого отрицания. Это не мешает им, конечно, выражаться в Нет и в отрицании. Здесь отрицание с особенной ясностью выдает свою пустоту и размах. Сплошная пронизанность нашего бытия ничтожащим поведением — свидетельство постоянной и, разумеется, затененной распахнутости Ничто, в своей исходности раскрываемого только ужасом. Но именно благодаря этому постоянно скрытому присутствию исходный ужас в нашем бытии большей частью подавлен. Ужас — с нами. Он только спит.

Его сквозное дыхание веет в нашем бытии — меньше всего в склонном «ужасаться»; неприметно — в деловитом с его «да-да», «нет-нет»; раньше всего в затаенном; уверенней всего в потрясенном и дерзновенном человеческом бытии. А последнее осуществляется только через то, на что себя растрачивает, чтобы сохранить таким образом свое последнее величие. Ужас, сопутствующий дерзанию, не требует никакого противополагания себя ни радости, ни уютному самодовольству мирных занятий. Он состоит — по сю сторону подобных противоположений — в тайном союзе с окрыленностью и смирением творческой тоски. Исходный ужас может проснуться в нашем бытии в любой момент. Для этого совсем не надо, чтобы его разбудило какое-то экстравагантное событие. Глубине его действия отвечает ничтожность возможных поводов для него.

Он постоянно готов ворваться к нам, и всё же врывается, вырывая почву из-под наших ног, лишь очень редко. Выдвинутость нашего бытия в ничто на почве потаенного ужаса делает человека заместителем Ничто. Мы настолько конечны, что именно никак не можем собственным решением и собственной волей поставить себя перед лицом Ничто. В такие бездны нашего бытия въедается эта ограниченность концом, что в подлинной и безусловной конечности нашей свободе отказано. Выдвинутость нашего бытия в Ничто на почве потаенного ужаса есть перешагивание за сущее в целом: трансценденция. Наше вопрошание о Ничто призвано продемонстрировать нам метафизику саму по себе.

Название «метафизика» идет от греческого μετὰ τὰ φυσικά. Этот удивительный титул был позднее истолкован как обозначение такого исследования, которое выходит μετὰ — trans — «за» сущее как таковое. Метафизика — это вопрошание сверх сущего, за его пределы, так, что мы получаем после этого сущее для понимания как таковое и в целом. В вопросе о Ничто такой выход за сущее в целом имеет место. Тем самым наш вопрос оказывается «метафизическим». Вопросам подобного рода мы дали в самом начале двоякую характеристику: каждый метафизический вопрос охватывает, во-первых, всё целое метафизики.

Хайдеггер М. Основные Понятия Метафизики Скачать

В каждый метафизический вопрос, кроме того, всякий раз включается также и вопрошающее человеческое бытие. В каком смысле вопрос о Ничто пронизывает и скрепляет собою совокупное целое метафизики?

О Ничто метафизика издавна высказывается в одном известном — конечно, многозначном — тезисе: ex nihilo nihil fit, из Ничто ничего не возникает. Хотя при разборе этого тезиса Ничто само по себе никогда, собственно, проблемой не становится, зато в свете того или другого взгляда на Ничто здесь находит себе выражение соответствующее принципиальное и определяющее понимание сущего. Античная метафизика берет Ничто в смысле не-сущего, т. Неоформленного материала, который не может сам себе придать образ оформленного сущего, являющего соответственно тот или иной «вид» (эйдос).

Сущее тут — самообразующийся образ, который в качестве такового предстает в зримой определенности (облике). Источник, правомерность и границы этого понимания бытия так же мало подвергаются выяснению, как и само Ничто. Христианская догматика в противовес этому отрицает истинность положения ex nihilo nihil fit, одновременно наделяя Ничто новым значением в смысле полного отсутствия внебожественного сущего: ех nihilo fit — ens creatum. Ничто становится теперь антонимом к подлинно сущему, к summum ens, к Богу как ens increatum. И опять эта интерпретация Ничто отсылает к основополагающему пониманию сущего. Метафизическое рассмотрение сущего располагается тут, однако, в той же плоскости, что и вопрос о Ничто. Вопросы о бытии и о Ничто как таковых одинаково упускаются.

При этом никого не смущает даже то затруднение, что если Бог творит из ничего, то как раз он должен находиться в определенном отношении к Ничто. Вместе с тем если Бог есть Бог, то знать Ничто он не может — постольку, поскольку «абсолют» исключает из себя всякое «ничтожество». Эта вчерне набросанная историческая ретроспектива демонстрирует Ничто как антоним собственно сущего, т. Как его отрицание. Когда же Ничто становится неким образом проблемой, то происходит вовсе не просто лишь уточнение этого контрастного соотношения, но впервые только и возникает собственно метафизическая постановка вопроса о бытии сущего. Ничто уже не остается неопределенной противоположностью сущего, а приоткрывает свою принадлежность к бытию сущего. «Чистое бытие и чистое ничто суть поэтому одно и то же».

Этот тезис Гегеля вполне правомерен. Бытие и Ничто взаимопринадлежат друг другу, однако не потому, что они — с точки зрения гегелевского понимания мышления — совпадают по своей неопределенности и непосредственности, а потому, что само бытие в своем существе конечно и обнаруживается только в трансценденции выдвинутого в Ничто человеческого бытия. Если вопрос о бытии как таковом, со своей стороны, — всеобъемлющий вопрос метафизики, то и вопрос о Ничто оказывается таким, что охватывает всю совокупность метафизики. Вопрос о Ничто пронизывает собой всё целое метафизики, однако, еще и потому, что поневоле ставит нас перед проблемой происхождения отрицания, т. По сути дела перед решением вопроса о правомерности господства «логики» в метафизике.

Старый тезис ex nihilo nihil fit приобретает в таком случае еще один смысл, попадающий в самую суть проблемы бытия, и гласит: ex nihilo omne ens qua ens fit. В Ничто человеческого присутствия сущее в целом впервые только и приходит к самому себе сообразно своей наиболее собственной возможности, т. Конечным образом. А в каком смысле вопрос о Ничто, будучи метафизическим, вбирает в себя наше вопрошающее бытие? Мы характеризуем наш здешний и теперешний опыт бытия как сущностно определяемый наукой.

Если наше определяемое ею бытие связано с вопросом о Ничто, то этот вопрос должен делать его проблематичным. Наше научное бытие приобретает свою простоту и заостренность благодаря тому, что подчеркнутым образом вступает в отношение к самому по себе сущему и только к нему. Ничто науке хотелось бы с жестом превосходства отбросить. Теперь, однако, в вопросе о Ничто обнаруживается, что это наше научное бытие возможно только в том случае, если оно заранее уже выдвинуто в Ничто. Оно понимает себя таким, какое оно есть, только тогда, когда не уклоняется от Ничто. Пресловутые трезвость и всесилие науки обращаются в насмешку, если она не принимает Ничто всерьез.

Только благодаря открытости Ничто наука способна сделать сущее как таковое предметом исследования. Только когда наука эк-зистирует, отталкиваясь от метафизики, она способна снова и снова отстаивать свою сущностную задачу, которая не в собирании и упорядочении знаний, а в размыкании, каждый раз заново достигаемом, всего пространства истины природы и истории. Только потому, что в основании человеческого бытия приоткрывается Ничто, отчуждающая странность сущего способна захватить нас в полной мере. Только когда нас теснит отчуждающая странность сущего, оно пробуждает в нас и вызывает к себе удивление. Только на основе удивления — т. Открытости Ничто — возникает вопрос «почему?». Только благодаря возможности этого «почему?» как такового мы способны спрашивать целенаправленным образом об основаниях и обосновывать.

Только благодаря нашей способности спрашивать и обосновывать для нашей экзистенции становится доступна судьба исследователя. Вопрос о Ничто нас самих — спрашивающих — ставит под вопрос.

Он — метафизический. Человеческое бытие может вступать в отношение к сущему только потому, что выдвинуто в Ничто. Выход за пределы сущего совершается в самой основе нашего бытия. Но такой выход и есть метафизика в собственном смысле слова. Тем самым подразумевается: метафизика принадлежит к «природе человека».

Она не есть ни раздел школьной философии, ни область прихотливых интуиций. Метафизика есть основное событие в человеческом бытии. Она и есть само человеческое бытие. Из-за того, что истина метафизики обитает в этом бездонном основании, своим ближайшим соседом она имеет постоянно подстерегающий ее риск глубочайшего заблуждения. Поэтому до серьезности метафизики науке со всей ее строгостью еще очень далеко. Философию никогда нельзя мерить на масштаб идеи науки. Если мы действительно задались развернутым у нас вопросом о Ничто, то метафизика не просто продефилировала перед нами в своих внешних чертах.

Вместе с тем мы и не «погрузились» в нее словно впервые. Мы и не можем в нее погрузиться, потому что — поскольку экзистируем — всегда уже находимся в ней. Φύσει γάρ, ὦ φίλε, ἔνεστί τις φιλοσοφίατῇ τοῦ ἀνδρὸς διανοίᾳ (Платон, «Федр» 279 а). Поскольку человек экзистирует, тем или иным образом совершается и его философствование. Философия — то, что мы так называем,— есть приведение в движение метафизики, в которой философия приходит к себе самой и к своим настоятельным задачам.

А философия приходит в движение только благодаря своеобразному скачку, в котором наша собственная экзистенция посвящается сущностным возможностям человеческого бытия в целом. Для этого скачка решающим является: во-первых, предоставление пространства для сущего в целом; потом — свободное отпускание себя в Ничто, т. Избавление от божков, которые у каждого есть и у которых каждый имеет обыкновение прятаться; наконец — допущение размаха этой безопорности, чтобы в своих взлетах она постоянно возвращалась к основному вопросу метафизики, самим Ничто вынужденному: почему вообще есть сущее, а не, наоборот, Ничто?